Германская осень: как никто не верил в объединение Германии после падения Берлинской стены

Немецкий историк Ульрих Херберт о событиях до, во время и после падения Берлинской стены

Тридцать пять лет назад, осенью 1989 года, Восточная Германия впервые громко заявила о себе. Люди выходили на улицы, требовали перемен и противостояли страху. Лейпциг, Берлин и десятки городов стали свидетелями событий, которые изменили мир. Историк Ульрих Херберт в книге «История Германии в XX веке» рассказывает, что происходило в ГДР и ФРГ до, во время и после падения Берлинской стены.

Все началось в Лейпциге с понедельничных демонстраций. Они становились мощнее, смелее, отчаяннее с каждым днем. На улицы вышли две тысячи человек 11 сентября 1989 года. Громкие крики «Мы — народ!» наполняли воздух, заставляя содрогаться партию. Как пишет Херберт, первые задержания лишь усилили решимость протестующих. Через две недели, 25 сентября, демонстрантов стало уже пять тысяч. Еще через неделю — 20 тысяч. Вопреки всем мерам безопасности, люди шли с лозунгами, которые стали живым протестом против политической системы ГДР. Они кричали: «Мы останемся здесь!», отвергая бегство на Запад и обещая бороться за перемены внутри ГДР.

Особый страх демонстрантам внушала перспектива насилия, подобного китайскому сценарию. «Никакого насилия! Никакого нового Китая!» — звучали слова протеста, напоминая о событиях на площади Тяньаньмэнь. Государственная машина готовилась подавить демонстрации. Лагеря для интернированных были уже подготовлены, места для восьми тысяч человек ждали арестованных. Но власти, похоже, колебались. В те дни, как отмечает Херберт, что-то сломалось в структуре страха — власть уже не могла пугать, как прежде.

В это время формировалась оппозиция. Появлялись новые организации: «Новый форум», «Демократия сейчас», «Социал-демократическая партия ГДР». Они выпустили заявление 4 октября. Тогда впервые прозвучал призыв к «демократическому преобразованию государства». Эти группы, пишет Херберт, объединялись ради конкретной цели — свободы.

Пока на Александерплац в Берлине полиция жестоко разгоняла демонстрантов, западные камеры транслировали кадры на весь мир. События облетели планету, заставив мир поверить: перемены в ГДР — вопрос времени. И уже не только простые граждане ждали перемен, но и значимые фигуры в обществе, такие как руководитель оркестра Гевандхаус Курт Мазур, выступали за мирный диалог. Именно Мазур, объединившись с несколькими партийными секретарями, смог отговорить власти от жестоких мер.

Еще важнее была позиция Советского Союза. Советский посол в Восточном Берлине призывал не проливать кровь. Москва не хотела повторения событий 1953 года, когда восстание было подавлено танками. Как пишет Херберт, в какой-то момент Западная группа советских войск получила приказ не вмешиваться в лейпцигские события. В тот день, 9 октября, 50 тысяч человек прошли по улицам Лейпцига, и ни один солдат не вышел им навстречу. Этот понедельник стал решающим моментом для движения. Стало ясно: без поддержки Москвы Социалистическая единая партия Германии (СЕПГ) не решится подавить протест силой. Протестное движение взяло верх, и демонстрации только нарастали.

А 17 октября произошло немыслимое: Хонеккер ушел в отставку. Место лидера занял Эгон Кренц, человек, известный своей нелюбовью к реформам. Его появление на политической сцене, по словам Херберта, символизировало не новое начало, а скорее попытку удержать старую власть. Кренц руководил фальсификацией выборов и публично поддерживал китайскую модель подавления протестов. Тем не менее уход Хонеккера показал всем, что кризис партии достиг своего пика. «К концу октября Политбюро стало осознавать масштабы кризиса», — отмечает Херберт.

Ключевое событие 9 ноября началось с пресс-конференции, которая всколыхнула не только Восточный, но и Западный Берлин. Секретарь ЦК СЕПГ по агитации и пропаганде Гюнтер Шабовски в спешке озвучил положения нового закона о выезде. На тот момент он явно не осознавал всех последствий своих слов. Ульрих Херберт пишет, что Шабовски выглядел «неподготовленным и растерянным», когда сообщил журналистам, что граждане ГДР могут подать заявление на выезд «сразу, без задержек».

Эти слова попали в эфир и взорвали общественное мнение. В вечерних новостях телеканала ARD прозвучало: «ГДР открывает свои границы». Херберт подчеркивает, что западные СМИ восприняли это заявление как объявление об окончательном снятии всех ограничений. К границе Восточного Берлина начали стекаться тысячи людей, требуя немедленного разрешения на выезд.

Около десяти часов вечера на контрольно-пропускных пунктах давление толпы достигло критической точки. Пограничники, не получившие четких указаний от руководства, оказались перед выбором: или применить силу, или подчиниться мощи народа. По словам Херберта, команда «Затопляем!», прозвучавшая в тот вечер, стала решающим моментом, когда границы действительно начали открываться.

Эта ночь вошла в историю. Восторженные и растерянные люди, жители обеих сторон Берлина, встретились в момент, который долго казался невозможным. Эта пьянящая ночь воссоединения, окрашенная удивлением, неверием, восторгом и счастьем, стала одним из положительных кульминационных моментов немецкой истории.

Открытие Берлинской стены потрясло мир. Если для людей на улицах это было торжество свободы, для международных лидеров события были началом серьезных опасений. Уже 10 ноября Горбачев отправил личное послание канцлеру ФРГ Гельмуту Колю, в котором предупредил о риске «хаотической ситуации» и попросил воздержаться от резких высказываний. «Лозунги непримиримости и нетерпимости в отношении двух германских государств ведут лишь к дестабилизации», — заявил советский лидер.

С похожими наставлениями обратился к Колю президент США Джордж Буш-старший. По словам Херберта, Буш также настаивал, что «следует воздержаться от разговоров о воссоединении или графике сноса стены». Лидеры США и СССР понимали: любая ошибка могла спровоцировать непредсказуемые последствия как внутри ГДР, так и в отношениях между великими державами.

Прошло несколько дней после 9 ноября 1989 года. Вся Европа затаила дыхание, ожидая, что в разделенной Германии начнутся кардинальные перемены. Однако в ГДР, как подчеркивает Ульрих Херберт, многие оказались разочарованы. Сразу после падения Стены ничего существенно не изменилось. Ряды правительства оставались теми же, хотя отставка Эриха Хонеккера и его окружения открывала путь новым лицам.

Но ожидания народа обернулись трудной правдой. Авторитет СЕПГ стремительно падал, а с каждым днем становились известны все более шокирующие подробности о махинациях госбезопасности и огромных долгах государства. Эмиграция в ФРГ и другие страны не прекращалась — более 300 тысяч граждан покинули ГДР в период с ноября 1989-го по январь 1990-го. Живя в стране, потерявшей устойчивость, многие искали убежище и будущее по ту сторону границы.

Канцлер ФРГ Гельмут Коль выступил в бундестаге 28 ноября с важной речью, представив так называемые «Десять пунктов». Это был план, который вносил ясность для граждан обеих стран и обещал зарубежным странам, что объединение Германии будет происходить в контролируемом, мирном ключе. Ульрих Херберт замечает, что Коль с дипломатичной точностью отказался от слова «воссоединение», заменив его термином «самоопределение». Это было ловким шагом, лишенным пафоса, но полным смысла. Германия стремилась к праву выбора своей судьбы.

В своей концепции Коль подчеркнул, что любые преобразования в ГДР возможны лишь при условии полной реформы политической и экономической системы страны. Это заявление сдерживало надежды и эмоции граждан и указывало на то, что путь к объединению будет непростым. Германия могла рассчитывать на мирное сосуществование и развитие конфедеративных структур. Однако не все западные страны восприняли план Коля с энтузиазмом.

Хотя Соединенные Штаты поддержали инициативу Коля, их ответ носил сдержанный характер. Американское правительство выдвинуло четыре принципа, которые, как отметил Херберт, делали объединение вопросом далекого будущего. Один из ключевых пунктов предусматривал, что объединенная Германия должна войти в состав Европейского сообщества и НАТО. Но вот согласится ли Советский Союз на это? Ведь ГДР была символом их победы в войне и на ее территории находились более 300 тысяч советских солдат. Америка также настаивала на постепенности процесса. Де-юре поддержав право на самоопределение, США, тем не менее, оставляли открытой возможность отложить реализацию этого права на неопределенный срок.

Речь Коля вызвала мгновенную реакцию со стороны СССР. Михаил Горбачев заявил министру иностранных дел ФРГ Гансу-Дитриху Геншеру, прибывшему в Москву, что план Коля — это ультиматум, почти диктат. Советский лидер был обеспокоен тем, что действия канцлера ставят под угрозу позиции ГДР. «Немцы должны помнить, к чему привела в прошлом политика, лишенная смысла и разума», — говорил Горбачев. Слова его были резкими, но основанными на тревоге за судьбу социалистического блока. Подливая масла в огонь, министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе добавил: «Даже Гитлер не позволил бы себе такого».

Херберт отмечает, что реакция Москвы была спровоцирована страхом потери мирового статуса, который непременно пошатнулся бы при объединении Германии. Советская власть опасалась, что этот шаг может привести к кризису авторитета Горбачева внутри страны. В разговоре с президентом Франции Франсуа Миттераном он признался: «В тот день, когда Германия объединится, мое место займет какой-нибудь маршал Советского Союза».

Реакция Западной Европы на речь Коля была не менее настороженной. Премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер считала, что объединение Германии откроет ящик Пандоры, выпустив всех старых демонов сильной Германии. Это могли бы быть старые болезненные воспоминания, которые возникнут снова. Франсуа Миттеран также с осторожностью наблюдал за происходящим и, чтобы получить личное впечатление, в декабре 1989 года отправился в Восточный Берлин. Это был первый в истории визит французского президента в ГДР. На деле Миттеран увидел слабость и политический упадок руководства страны, которое уже не могло контролировать события.

Херберт подчеркивает, что критическая реакция Тэтчер и других европейских лидеров была вызвана также и тем, что в «Десяти пунктах» Коля не нашлось места упоминанию западной границы Польши. По мнению канцлера, правительство Германии не имело права объявить об окончательном отказе от восточных территорий до принятия этого решения общегерманским парламентом.

Падение Берлинской стены моментально выдвинуло в повестку дня германский вопрос, который казался почти забытым, не только за пределами Германии, но и внутри страны. Казалось бы, идея единой немецкой нации должна объединить всех немцев, однако для многих жителей Западной Германии она оставалась лишь далекой утопией. К тому времени у населения ФРГ постепенно сформировалась новая идентичность — западногерманская. Как пишет Ульрих Херберт, немцы стали осознавать себя именно гражданами Западной Германии и само понятие единой немецкой нации утратило прежнюю силу.

К 1960-м годам у жителей ФРГ уже сложилось отдельное государственное сознание. Если раньше единство с ГДР подразумевалось как нечто обязательное, то теперь оно стало неясной абстракцией, утратившей смысл. Идея «конституционного патриотизма», поддержанная гейдельбергским политологом Дольфом Штернбергером, давала немцам Запада возможность идентифицироваться с демократическими и экономическими достижениями ФРГ, а не с представлениями о некоем едином немецком государстве.

По мнению выдающегося немецкого историка Ханса Моммзена, германское национальное государство было «лишь кратким эпизодом» и вовсе не таким уж счастливым. Он отмечает: «Вполне вероятно, что Германия пойдет по пути Австрии и разделится на два государства, каждое из которых будет иметь свое отдельное национальное самосознание». Большая часть либерального западногерманского общества согласилась с такой перспективой.

Несмотря на внешнее единство партии, даже среди ХДС/ХСС не было полной согласованности. Правая часть партии, поддержанная некоторыми союзами изгнанных, стояла за возвращение к границам 1937 года, включая территориальные претензии на земли, которые после Второй мировой войны отошли Польше и Советскому Союзу. Но большинство членов ХДС/ХСС видело возможное объединение только в форме двух германских государств, и даже это казалось для многих фантазией.

В то же время Социал-демократическая партия Германии (СДПГ) и вовсе была разобщена. Бывший канцлер и «лицо» СДПГ Вилли Брандт долгое время относился к теме объединения как к «вымышленной истории», но после событий 9 ноября 1989 года неожиданно высказался в поддержку идеи национального единства. Это заявление Брандта получило широкую поддержку в парламентской фракции партии.

Однако в рядах СДПГ оставались и несогласные. Премьер-министр земли Саар и кандидат от партии на пост канцлера Оскар Лафонтен видел в объединении Германии «неуместный анахронизм». Он заявил: «Вопрос воссоединения для нас закрыт. Мы должны думать о будущем, а не о прошлом». Лафонтен считал, что важно не возвращение к национальному единству, а достижение равных условий жизни на Востоке и Западе. «Главное — равенство возможностей, а не единство нации», — заявил он. Эту позицию поддержали далеко не все — в СДПГ вспыхнули горячие споры. В итоге сторонники объединения получили перевес над Лафонтеном, но его слова ясно показывали, насколько сложным был этот вопрос даже для одной партии.

Особое мнение высказали «зеленые», которые много лет тесно сотрудничали с гражданскими движениями в ГДР, Польше и Чехословакии и теперь не видели причин для быстрого объединения. Депутат бундестага Антье Фольмер прямо заявила: «То, что появляется в ГДР, — это первая демократия на германской земле, завоеванная самостоятельно, которую не принесли нам ни война, ни державы-победители». По мнению Фольмер, сама идея воссоединения — это проявление западногерманского национализма, не учитывающего важность независимости ГДР.

«Запад считает, что восточные немцы жаждут лишь доступа к западным телесетям и свободного проезда по автобанам», — иронично отметила она. В устах Фольмер эта позиция звучала как твердое убеждение: «ГДР теперь независима, и они сами решают свою судьбу». И лишь реплика одного депутата от ХДС в бундестаге в итоге оказалась пророческой: «Дайте людям самим решать!»

В ГДР тоже не верили в возможность объединения. Новые политические группы, например «Новый форум», считали, что воссоединение — это дело прошлого. «Мы хотим изменить ГДР, а не объединиться с Западом», — утверждали они. Основатель Социал-демократической партии ГДР Маркус Меккель подчеркивал: «Объединение неактуально — это старые мечты, не подходящие к новым условиям Европы».

Одна из сложностей, по мнению Херберта, заключалась в том, что Западная Германия к 1989 году уже ушла далеко вперед в своем экономическом развитии, став одной из самых богатых стран Европы. Это процветание еще больше усилило западногерманскую идентичность, а молодежь, которая выросла с новой системой ценностей и свобод, больше не чувствовала себя частью общего германского культурного наследия. В исследовании, проведенном в 1986—1987 годах, треть опрошенных западных немцев (а среди молодежи и половина) рассматривали ГДР как иностранное государство.

Идея объединения оставалась живой только среди старшего поколения, особенно для тех, кто помнил времена до раздела Германии. Однако даже среди них было мало веры в реальность этой идеи. По данным опросов, девять процентов западных немцев считали, что доживут до возможного объединения. Остальные полагали, что это вопрос не их времени.

Екатерина Петрова — литературный обозреватель интернет-газеты «Реальное время», автор телеграм-канала «Булочки с маком» и основательница первого книжного онлайн-клуба по подписке «Макулатура» .